Нагаса из Шэнэхэна. Памяти жертв репрессий бурятского народа.
Бывают в жизни моменты, когда что-то заставляет тебя остановиться, забыть о насущных проблемах и подумать о чем-то глобальном, пусть в масштабах твоего немногочисленного народа. Этот рассказ — быль с элементами литературного вымысла. Но основную суть, как страдали люди на примере одного человека, ничем не изменить, это уже история. Как легко обидеть маленького человека! Как легко обидеть маленький народ...
Больше месяца назад мне чудом удалось получить отпуск и поехать к родителям в Агинск. Как раз младший брат только закончил службу, не видела его почти два года. Никого не предупредив, вылетела домой. Упала как снег на голову родителям, теперь знаю, что больше не буду делать таких сюрпризов. После первых объятий, поцелуев мама вдруг сказала:
- Все, завтра беру остатки отпуска, и едем к нагасушке в гости! Он нас все лето ждал, хотел тебя, Оюна, увидеть, до сих пор сидит, ждет. Все-таки восемьдесят шесть лет ему уже... можем не успеть...
Мамин дядя - Лхама-Цырен, старший брат ее матери, уже семьдесят пять лет живет в Китае, недалеко от Нантуня вместе со своим многочисленным семейством. Я его ни разу не видел, даже когда он лет 10 назад, приезжал в Агу, в гости к своим племянникам.
На следующий день мы всей семьей выехали в Китай. Машину пришлось оставить в Маньчжурии. До Хайлара нужно было ехать на рейсовом автобусе. Каждый раз, когда родители едут к Нагаса в гости, они звонят из Маньчжурии из одного бурятского ресторана родственникам в Шэнэхэн, чтобы их встретили с автобуса или поезда. В этот раз мы опять позвонили из того же места.
Предупредили младшую дочку дяди о своем приезде. Хорошо, что нам помог мальчик-бурят, работающий в бурятском ресторане. Он проводил нас до автовокзала, купил билеты, посадил в нужный автобус. Без знания китайского просто невозможны было бы сориентироваться среди десятка автобусов. Мама хотела ему дать «бэлэг» —немного денег, но он наотрез отказался принимать. «С родственников такого почтенного человека как Лхама—Цырен ахай, я ничего не возьму!»,— был его ответ.
Ехали до Хайлара примерно два с половиной часа. Я всю дорогу спала и не видела, мимо чего мы проезжали. Все-таки организм бы вымотан дорогой еще с самой Москвы: сначала самолетом до Улан—Удэ, потом сразу же села на машину до Агинска, сутки пробыла дома, и вот мы выехали на машине в Китай...
Приехали на автовокзал Хайлара ровно в 4 часа как было написано в билете. Нас встречала мамина двоюродная сестра Намсалма. Мы даже не успели осмотреться по сторонам, как сели в другой автобус до Нантуня. Ехали полчаса, я не заметила, как мы выехали из одного города и заехали в другой. Оказывается, Хайлар и районный центр Нантунь уже несколько лет как срослись. Я обрадовалась, что наконец-то мы приехали. Но оказалось, что нам нужно сделать пересадку и ехать дальше в село, где живет дедушка. Это еще километров 25. Опять сели в автобус и выехали за пределы города. В самую настоящую степь, покрытую первым снегом. Было уже совсем темно, когда мы вышли на остановке. Горел тусклый свет в домах, дул ветер, и шел снег крупными хлопьями. Мы приехали в Баруун—Хомо.
В темноте я не разглядела, как выглядел дедушкин дом снаружи, успела только заметить, что двор был просто огромный. Зашли внутрь, а там тепло-тепло, тускло горела лампа, и стояла тишина. Тут выглянула какая-то женщина и начала обрадовано причитать, что наконец-то приехали. Это была самая старшая дочь Нагаса — Альмара абжа. Она достала откуда—то легкий складной стол с круглой столешницей, и вдвоем с Намсалмой стала быстро накрывать его прямо в гостиной.
Вышел дедушка из своей комнаты. Он так обрадовался, когда увидел маму. Так трогательно было смотреть, что он как ребенок радовался нашему приезду. Посадил нас за стол, стал расспрашивать о житье-бытье. Рассказал о своем здоровье, что вот уже три года как вдовец, что ждет свою младшую сестру Дольжин в гости из России. Пока мы пили чай и ели бухлеор, мои тети приготовили горячей еды, и застолье перешло на веранду, где было жарко от печки, топившейся ареалом.
Все это время я лихорадочно пыталась в голове сопоставить, кто есть кто. Так, у дедушки шестеро детей. Так—с, это самая старшая дочь, это самый старший сын и т.д... Мама все шепотом на русском говорила нам с братом: «Смотрите, как здесь уважают старших, отец зашел - сразу все встали место уступить, даже 'н 1 е., которому самому уже за шестьдесят. Отцу накладывают лyчшие куски». Про лучшие куски меня с детства учили, что у бурят высоко ценится мужчина, и даже если в доме гости, первому все равно накладывают главе семьи, и если же его нет во время трапезы, то и в этом случае откладывают лучшие куски для него. Сначала такое отношение к отцу, а потом к мужу. В детстве у меня это вопросов не вызывало, все казалось как-то логичным для меня. Таким и осталось до сих пор. Воспитание. А братишка сначала не понял, что в отдельной тарелке хорошие куски мясе лежат для дедушки, взял один кусок, тут же на него цыкнули и мама и я, а дедушка только засмеялся, мал, пусть ест, я рад, что они ему понравились. Что поделать, вторым в доме, кто получал лучшие куски еды - это был братишка. Он и не задумывался о традициях. Он был мужчиной с рождения.
Потом дедушка устал сидеть с нами, шутка ли восемьдесят шесть лет, и пошел спать. Тут Альмара абжа сама села с нами и начала рассказывать историю ее семьи... Шел 1931 год. Зима. Борзинская степь. Десятки бурятских семей расположили свое кочевье на зимовку. Однажды морозной ночью прискакал на лошади мужчина и сказал, что с севера пришли русские солдаты и движутся к китайской границе, и нужно опередить их, срочно перебраться за линию границы. Уже сотни бурят арестованы. В стане поднялась паника, нужно было срочно собирать скот в одно стадо и гнать на юг. Люди разделились на две группы: одна собирала и гнала скот, вторая - грузила весь скарб на телеги и шла за первой. Во второй группе были в основном женщины и дети, которые в седле не выдержали бы такой дальний путь.
Нагмид зашел в юрту, где жена Хандама и сын спешно собирали кухонную утварь. Младшие дочки Пагма и Дольжин складывали плошки и остальную мелкую посуду в узел, но как только увидели отца, то с радостными криками бросились к нему.
- Лхама-Цырен, ты пойдешь со мной. Тебе уже одиннадцать, и ты уже большой, должен помочь гнать отару.
- Да, отец, я уже иду,— ответил сын и продолжал разбирать очаг. Я справлюсь сама, иди, отец ждет,- прошептала Хандама. Лхама-Цырен взглянул на мать, но тут же отвел глаза, он уже взрослый, чтобы плакать. Но мать сама притянула сына, обняла и сказала, что скоро они переберутся на новое место, и что она не забыла, и обязательно приготовит его любимую молочную пенку для него одного.
Лхама-Цырен выскочил из юрты. На улице отец уже ждал с двумя заседланными лошадьми...
shenekhen-buryad-ukhod
Картина из галереи "Кочевники Внутренней Монголии" КНР), шэнэхэнские буряты. Живопись, фото caanet.org.cn.
Овцы вязли в глубоком снегу и не понимали, куда их гонят, на сегодня они свои отходили. Нестерпимо колючий ветер больно хлестал мальчика по лицу. Он все думал о том, что же такое случилось, что им спешно нужно менять место зимовки. Непонятные фразы обрывками доносились из разговоров взрослых уже давно: «русские солдаты», «шапка со звездой», «отобрали весь скот», «увезли далеко-далеко»... Лхама-Цырен чувствовал, что что-то страшное надвигается, даже сосед Будажаб, вечный балагур и шутник, быте очень молчалив в последнее время. «Кто они - эти солдаты? Почему мы бежим от них? Мы же ничего не сделали плохого,- вертелось в голове. «Они явно очень плохие и жадные, вон мальчишка, которого привез Будажаб непонятно откуда в прошлом месяце, рассказывал, что пришли люди, непохожие на бурят, в высоких шапках, и увели весь скот, одних только баранов полторы тысячи голов. Родителей и старших сестер тоже забрали, а его спрятал соседский старик... Зачем им чужие бараны? Степь большая, всем места хватит пасти своих баранов». Все думал и думам Лхама-Цырен и не замечал, что уже рассвело, метель успокоилась, а ножи затекли в стременах.
На вторые сутки Нагмид и остальные люди достигли китайской границы. Через полдня пришел обоз с первой группой людей. Долго выбирать место для нового лагеря не стали и поставили юрты под холмом, чтобы они были закрыты от ветра. Прошло еще полсуток, но вторая группа, где была жена и дочки, все не появлялась. Нагмид старался не показывать беспокойство сыну, но тот уже сам все понимал, что они давно должны были прийти. Пока не видел отец, мальчик вытирал слезинки и повторял «ум мани бадмэ хум», в голове даже мыслей никаких не осталось, молитва как какой-то неведомый шар раздулась и заняла все пространство внутри тела. Прошла неделя, обоз с людьми так и не появился. Лхама-Цырен каждый день пешком уходил на многие километры к северу от кочевья и долго смотрел на линию горизонта. Ему казалось, что что-то движется вдалеке, но, сморгнув слезы, он видел, что горизонт по-прежнему спокоен. Мысли о том, что же случилось с матерью и сестренками, просто сводили с ума...
step-hulun-buir
В Хулун-буире летом.
Почти год после той страшной ночи Лхама-Цырен ходил в степь с надеждой, что мама идет по степи навстречу ему. За год с русской стороны пришло много бурят, но среди них не было матери и сестер. И никто толком не знал, что могло случиться с тем обозом. К концу лета отец привел в дом другую жену. Бывшая теща каждый день приходила и ругала зятя, что он бросил на погибель ее единственную дочь и внучек. До самой смерти она не простила Нагмида, ругала его, на чем свет стоит...
Только в 50-е годы люди узнали, что же случилось с их родственниками. Тот обоз перехватили и арестовали всех. Посадили на товарняк и увезли сначала в Иркутск, где были заведены дела на каждого человека, а потом снова загнали в вагоны и отправили в далекий Казахстан, еде под Семипалатинском находился лагерь жен изменников родины. Зима, голая степь, и люди, брошенные под открытым небом. Многие умерли в первые же дни. Хандама по дороге очень сильно заболела, стены товарняка были в щелях, стоял страшный мороз, люди жались друг к другу, пытаясь согреться. Она пыталась укрыть собой своих девочек от холода, а сама простыла. Доехала она до Семипалатинска уже с сильнейшей пневмонией. Почти сразу по приезду она умерла, осиротив девочек трех и шести лет. Их взяли в дети две другие бурятские семьи, которые все это время так же страдали рядом. Благодаря им, девочки знали, кто они, откуда, и что у них где-то есть брат и отец. Только в 1948 году бурятам позволили перебраться блике к родине, но не восточнее, чем Иркутск. У многих здоровье было подорвано на солончаках Семипалатинска. Пагма повредила здоровье больше, чем Дольжин, из-за этого она прожила недолгую жизнь. О том, что вода может быть прозрачной, они узнали только в Иркутске, до этого видели только желтую солончаковую воду, которая очень вредна для человека. Все это время девушки жили мечтой, что когда- нибудь они увидят отца и брата. И в 1959 году, как только была открыта на въезд китайская граница, они выехали со своими детьми на встречу с самыми близкими людьми, которых не видели почти всю жизнь. Счастливее Лхама-Цырена никого не было. Его сестренки живы. Только вот лицо матери он почти не помнил, тот ее образ из детства почти стерся из памяти, хоть он и пытался не забыть...
Входная дверь скрипнула, вышел Нагаса. Он не мог уснуть, сердце разнылось. Он снова сел с нами и стал расспрашивать, как сейчас в России с пенсиями, как живется мне в Москве, какие зарплаты в стране. Дедушка все вздыхал и о чем-то думал, опустив голову Мы договорились с его детьми, что не будем говорить, что через пару недель приедет Дольжин абжа со своей дочерью в гости, иначе Нагаса будет ждать, переживать и не спать. Но мама все равно обрадовала дедушку, что младшая дочь Дольжин абжа, используя связи, запросила дело Хандамы из Иркутского архива. Самым главным в этом деле были ее фотографии, которые делали всем арестантам перед отправкой в концлагеря. Единственная фотография человека, который дал нам всем жизнь...
В остальные мы сходили в гости ломти ко всей родне в Баруун-Хомо. Как замечательно, когда семья держится вместе, хотя в суровых условиях жизни чабана иначе не выживешь. Так не хотелось уезжать из этого гостеприимного дома. Но отпуск заканчивался, и нужно было возвращаться в Москву.
Мое путешествие во Внутреннюю Монголию получило неожиданное продолжение в аэропорту Улан-Удэ. Рейс задержали из-за тумана, люди сидели и терпеливо ждали вылета. Мое внимание привлек старичок-лама. Живой, маленький, сухонький, трудно было определить его возраст. Он сидел на лавочке и у каждого проходящего молодого человека что-нибудь спрашивал или шутил. Беда в том, что он говорил только на бурятском языке, и никто из молодежи не мог ему ответить, потому что не понимал его. Он качал головой и улыбался. Потом он повернулся ко мне и вдруг сказал: «У тебя будет семеро детей». У меня шок, говорю, что в наше время такое уже не бывает Он опять покачал головой и сказал, что так должно было быть, но может и не случиться.. Мне стало любопытно, почему он совсем не знает русского, спросила, мол, вы из Шэнэхэна, я только что оттуда. Оказалось, что я угадала, но он уже лет пятнадцать как живет в Иволгинском дацане, и все это время ни разу никуда не выезжал. Старичок так обрадовался, стал расспрашивать, у кого я была, выпал ли снег там, падет ли в доме, когда топят аргал? Конечно же, как и полагается в любом разговоре двух бурят, мы нашли общих родственников . Потом, смеясь , сказал, что таких старичков, как он, осталось три человека на весь Шэнэхэн - это он сам, еще один дедушка и мой Нагаса. Они с детства хорошо знали друг друга, как оказалось. Я была поражена, что он такой бодрый и веселый для восьмидесяти с лишним лет, и рассудок нисколько не помутился. К тому же один летел в Москву. Я беспокоилась, выдержит ли он перелет Но, кажется, по прилету он был даже бодрее, чем я...
В самолете я все думала о жизни Нагаса, моей бабушки и вообще бурят того времени. Пыталась представить, как страшно, когда в твой маленький мир, складывавшийся веками, грубо вторглись извне, и в один миг его разрушили. Люди ведь даже не понимали языка, на котором им, по сути, зачитали приговор, не понимали, за что их так наказывают, и куда увозят из родных мест, лишая сразу прошлого и будущего.
Оюна Жалсанова
